— Без сомнения. А дальше?»
Иногда я почти восхищаюсь собой. Восхищаюсь своей терпеливостью — она нужна, и я ее проявляю, когда, несмотря на добрую волю пациента, его внутреннее сопротивление так велико, что приходится буквально клещами тянуть из него каждое слово, а в результате извлекать какие-то совершенно несущественные детали. Бедняга, он тут ни при чем: в такие минуты мой метод напоминает детскую игру, когда удочкой с магнитом на конце ребенок наудачу выуживает металлических рыбешек. Улов бывает самый разный (карп, омар, а то и старый башмак), но подсознание начеку — оно удерживает самое главное. Впрочем, в конце концов придет черед и этому главному.
Казалось, он ищет в памяти.
«— Дальше? Ага! Естественно, у меня вырвался вопрос: „Где вы остановились?“ Ее улыбка стала еще более вызывающей, если только это было возможно. „Здесь, само собой“. — „В этой гостинице?“ — „Мои чемоданы стоят в комнате по соседству с вашей“».
Довольно неожиданно он рассмеялся.
«— Вы помните „Пайзу“?
— „Пайзу“?
— Фильм Росселлини. О войне в Италии. О Сопротивлении.
— Помню. Но при чем здесь этот старый фильм?»
Он сделал странный жест — развел руки в стороны, потом быстро сблизил их, хлопнул одной ладонью о другую и стиснул пальцы, как бы безмолвно произнося: «О ужас! Сжальтесь надо мной!»
«— Припоминаете?
— Что именно?
— Этот жест? Жест маленького монашка. Самое забавное место в фильме. Когда три союзнических офицера, — католический священник, пастор и раввин, — являются на постой в монастырь капуцинов, расположенный в самом сердце Абруцких гор. Они представляются монашку, и он вдруг понимает, что третий из них еврей… Как он задохнулся, с каким ужасом и негодованием посмотрел и как стиснул руки, а потом как поспешно зашагал, путаясь в рясе, чтобы оповестить обитателей монастыря о чудовищной новости… Когда я вспоминаю эти стиснутые руки и расширенный от ужаса взгляд, я покатываюсь от хохота.
— Теперь и я вспомнила, но зачем вы мне все это рассказываете?
— Потому что именно так расхохоталась Бала, когда я не удержался от такого взгляда и такого жеста. Я подумал о ее дерзкой выходке и о скандале, который это повлечет за собой. Здесь! В той же гостинице, что и я. В соседней комнате!
— Что же вы сделали?
— Больше ничего. Просто стиснул руки. Но она, очевидно, заметила, что я побелел как полотно, потому что она встала, взяла меня за руки и потянула к себе, принуждая подняться: „Пойдемте, прогуляемся в порту. Там мы поговорим и разберемся во всем, что произошло“.
— А дальше?
— Вот и все.
— То есть как это все?
— Я имею в виду, что дальше не произошло ничего существенного, и только когда ее отец…
— Погодите, погодите. Существенное или нет, мы это увидим. Итак, она заставила вас встать. Прекрасно. Очевидно, вы вышли из гостиницы. Ну же, припомните. Час был уже поздний?
— Было самое прекрасное время дня. Солнце только-только скрылось за горизонтом. Темный лес мачт вырисовывался на небе, окрашенном в тот цвет, какой бывает лишь на Востоке и больше нигде, разве что изредка в Венеции: полыхание золота, видимое как бы сквозь хрусталь…
— Довольно описаний!
— Вы сами просили меня…
— Вы правы. Извините. Это от нетерпения. Продолжайте.
— Вы сами затыкаете мне рот.
— Прошу прощения. Было прохладно?
— Нет, нет. Ветер с моря был еще теплый, он приносил с собой запах рыбы, йода и соли… (Молчание.) Бала взяла меня под руку… Она прижала мой локоть своим локтем… ее бедро касалось моего бедра… от нее тоже веяло терпким запахом соли, и мне до смерти хотелось вдохнуть этот аромат, и в то же время я этого не хотел, и сердце мое металось в счастье и муке… (Молчание.)
— Куда вы пошли?»
На этот раз молчание длилось долго. Он не двигался. Только нервно скривил губы, как это бывает, когда силишься вспомнить, но что-то мешает. Мне казалось, я вижу, как он старается разглядеть в гаснущем свете дня юную пару, ее видно со спины — пара застыла, но в то же время удаляется — куда?
«— Куда мы пошли — кажется, да, верно, в сторону мола. Да, да, в конце мола маленький невысокий маяк… с зеленым и красным огнем, а подальше первая звезда… Бала прижимается щекой к моей щеке… и говорит: „Почему вы сбежали?“
Я хотел возразить… хотел опять сослаться на мнимое приглашение „Альянс франсез“… но она шутливо ткнула меня носком туфли в щиколотку: „Я только что из „Альянс франсез“, мой мальчик. Сочинять бесполезно. А ну, говорите правду. Чего вы боитесь?“ (Молчание.) Она повторила слова своего отца. Я вырвался от нее, и мы…»
Долгий близорукий взгляд, маленькая морщинка между бровями — словно он пытается разглядеть время на далеких башенных часах.
«— …мы оказались лицом к лицу… Она опиралась о поручни… а мне, как сейчас помню, в спину врезался край лебедки. „Уж не воображаете ли вы, что я боюсь за себя?“ — „Вот именно, не знаю, что и думать“. Она озабоченно смотрела на меня, как смотрят на больного ребенка… Я сказал с раздражением: „Я хочу, чтобы вы знали одно. Бала: я не соблазнитель. И тем более не охотник за приданым!“ (Молчание.) Поверьте, я говорил искренне. (Молчание.)
По ее лицу… но ее лицу… я видел, что она не знает, смеяться ей или плакать. Желание смеяться взяло верх. „Приданое! Хорошенькое теперь у меня будет приданое! А насчет того, чтобы меня соблазнить… Скажите, дорогой мой донжуан, кто кого, по-вашему, пытается соблазнить в эту минуту?“ Я пожал плечами: „Я говорю о том, что подумают люди“. Что-то… жесткое появилось в ее взгляде, в выражении опущенных губ: „Значит, отныне вы стали с этим считаться?“ (Молчание.)
Вы ей возразили?
— Возразил. „Не переворачивайте все вверх ногами — еще раз повторяю, я думаю только о вас“. Она: „А по какому праву? — Она по-петушиному вытянула шею, вздернула голову. — Явившись сюда без провожатых, я, по-моему, доказала, что уже достаточно взрослая, чтобы поступать как мне заблагорассудится“. Я сделал над собой усилие. И ответил, не повышая голоса: „Вы никогда не слышали о совращении малолетних?“ Она медленно покачала головой: „И вы еще смеете утверждать, что беспокоитесь только обо мне!“ — „Смею! — Я говорил правду. — Я… я так или иначе выкручусь. Даже если ваш отец… Билеты, регистрационные листки в гостинице словом, доказательства у меня найдутся. Доказательства того, что я вас не похищал и вы приехали ко мне против моей воли. Но вы сами, Бала, вы сами! — Я сделал шаг к ней. Вы сами, Бала, ваша честь, ваша репутация…“ Она закричала: „Shut up!“[61]— так громко, так резко, что пригвоздила меня к месту и точно кляпом заткнула мне рот. Она закричала: „Вы что, нарочно? Хотите, чтобы я повторила все сначала? А может… может, вы просто… отказываетесь меня понять?“ (Молчание.) Я вовсе не отказывался: я не понимал, клянусь вам, я был в полнейшей растерянности. Вот как сегодня.
— Теперь уже недолго. Ну же, наберитесь храбрости. Минутная боль, а потом…
— Боль? Пожалуй, да… Но… Но это отрадно тоже. Мучительная отрада… Как она была хороша! Взволнованная, разгоряченная. Ее лицо розовело в последних лучах солнца — представляете, последние лучи уже закатившегося солнца, похожие на гаснущее воспоминание… Она сказала: „Как вы думаете, почему я вас люблю?“ Я пролепетал: „Но, Бала, я думаю, мне кажется, я считал…“ В два прыжка, с какой-то стремительной грацией она оказалась передо мной, схватила меня за уши и стала встряхивать мою голову, не причиняя мне боли и приговаривая сквозь зубы: „Разве вы еще не поняли, я люблю вас за то, что вы написали „Медузу“. И за то, что я похожа на вас. И, как вы, хочу громко крикнуть об этом всему этому прогнившему обществу, в котором мой отец принуждает меня жить. Именно потому, что я дочь Корнинского. Потому что я люблю отца и презираю себя за то, что его люблю. По всем этим причинам мне нужен скандал, от которого вы хотите меня избавить… Она наступала на меня грудью, край лебедки впивался мне в поясницу, мне было больно, и я старался вновь и вновь вызвать эту боль, чтобы отогнать другие мысли… — Фредерик, Фредо, умоляю вас, не защищайтесь больше! Вы сбежали, может быть, вы должны были так поступить, может, в этом был ваш долг, я верю, знаю, что вы думали только обо мне. Но теперь я здесь, нас двое лицом к лицу со всем миром, и мы не какие-нибудь первые встречные — „гениальный ребенок“ и дочь Корнинского, мы вдвоем со всей яростью и силой выступим против подлости этого мира. Больше вы не убежите от меня, Фредерик, я здесь, я приехала и останусь, я так горжусь, что у меня хватило мужества! Как и у вас, Фредерик, как и у вас!“»
Он вдруг обхватил себя руками, точно зябкая старуха. И сидел так довольно долго, глядя в прошлое. Мне уже, собственно, незачем было добиваться от него правды во всей ее наготе, но ему было необходимо все высказать — высказать здесь и вслух.